был забыт.
Меньше стало родиться ягнят и козлят на Серра-Мильафрише, зато больше появилось дыр и заплат на ветхих лохмотьях крестьян. Всемогущее, неограниченное в своей власти государство добилось своего. Вся зона была засажена деревцами. Прошло немного лет, и они выросли, склоны и долины покрылись красивыми, будто отглаженными молодыми сосенками с изумрудными иголками. Дороги с мостами для машин пересекали горы во всех направлениях. На склонах, где раньше гулял только ветер, появились сторожки с красными крышами, необычные для этой дикой земли, повсюду виднелись наблюдательные вышки, связанные между собой телефонными проводами. Лесной инженер хозяйничал в огромной зоне, словно феодал; как король в свои угодья, он приглашал друзей на охоту в заповедник, где водились олени и косули. На Серра-Мильафрише пока не охотились, но со временем, очевидно, будут. А горцы? Горцы, загнанные на свои участки, по-прежнему влачили существование в бедности и дикости. Но что значат лишения каких-то дряхлых стариков, потомков иберов и турдетан?
Лесничество отобрало Рошамбану, которую разросшийся лес обступил со всех сторон. Для Ловадеушей это не было ударом, ибо уплатить судебный штраф денег не хватило бы, даже если бы они продали Аркабузаиш. И так пришлось добавлять к полученной в порядке компенсации сумме, очень заниженной государственными чиновниками, которые, подобно клеткам раковой опухоли, пожирают здоровый организм и как спрут впились в тело народа, высасывая из него соки. Только благодаря вмешательству д-ра Ригоберто Ловадеушам удалось получить побольше, но и этого не хватило.
Они вернулись в старый дом в Аркабузаише дважды в год жать рожь на скудных полях, копать крохотный огород, с утра до ночи ухаживать за кукурузой, которую, прежде чем она созреет, нужно часто поливать. Теотониу очень напоминал ощипанного ястреба, укрывшегося на отдаленной скале, чтобы оправиться после ран, но его душа кипела ненавистью и жаждой мести, совсем как у его диких предков. Эта ненависть, с каждым днем все более жгучая, придавала ему сил.
Не отбыв трех с половиной лет в исправительной тюрьме — полгода Верховный суд, это недреманое око Порядка, счел нужным добавить, — Мануэл Ловадеуш попал под амнистию. Наконец-то его примерное поведение, не помешавшее, однако, осудить его, было признано добродетелью. Постаревший и бледный, он неожиданно появился в Аркабузаише, подобно Христу. Он много читал в тюрьме, еще глубже познал людей и стал еще большим идеалистом. Хотя из-за него разрушилось все хозяйство Ловадеушей, в этом не было и капли его непосредственной вины, и никто ни в чем не упрекнул его. Он же надеялся восстановить все за короткий срок и по-прежнему не оставил мечты раскопать богатство, которое покоилось, ожидая его, в тайнике Мато-Гроссо. Это было так же верно, как и то, что они всей семьей сидели сейчас вокруг чурбана, каждый с миской супа в руках, что над ними плясал огонек лампы такой же, как в тот день, когда он неожиданно вернулся из Бразилии и воскликнул, удивленный поведением родных: «Неужели не узнаешь, жена?» Достаточно было послушать его, чтобы все, даже старик, недоверчивый, как лис, были пленены его словами. Они опять ему поверили, и в душе Теотониу опять появилась смутная надежда.
— Я должен купить вам хутор, с тенистым двором и конюшней, — говорил Мануэл. — Сейчас можно найти роскошные дома, принадлежащие мотам, которые спускают их по дешевке, или дворянам, которые совсем прожились. Такие дома с парадными лестницами, окнами с вычурными переплетами, лепными карнизами и оштукатуренными стенами мне очень нравятся. Немного подновить — и живи в свое удовольствие. Ясно, что за такой дом теперь немало запросят, но он стоит того!
— Конечно, но мне уже все равно, — вздыхала Филомена. — Я стара и только прошу бога дать мне спокойно умереть.
— Ну, что вы, мама! — вмешивалась Жоржина. — Разве вам нравится жить среди свиней?!
— В нашей нищей деревне, — продолжал Мануэл, — которая с годами становится все беднее и невежественнее, я должен создать школу, обучающую искусствам и ремеслам. И в первую очередь школу каменотесов. Какие прекрасные перила можно сделать на гранитных балконах, какие замки можно возвести на вершинах, где ходят только грозовые тучи! А здесь строят лишь часовни да церкви, казармы, поповские дома. Подумать, в наш цивилизованный век люди живут в землянках без самых необходимых удобств, без почты, без школ, без воды! Какой ужас! Какое издевательство над телом и душой человека! Разве это допустимо, чтобы в благодатной и прекрасной Европе вновь вспыхнула чума средневековья!
— Парни и все, кто здоров, бегут отсюда. Кому нужны твои школы?
— Люди все время рождаются…
— Но растут плохо — мелюзга, ножки, как соломинки, груди впалые…
— Я устрою пункты раздачи молока, больницы.
— Хорошо бы. У нас много больных и голодных…
— Я построю столовую для детей…
— Хорошо, значит, не будет больше голодных…
— Я проведу телефон, дам электрический свет.
— Зачем? Чтобы лучше видеть вшей и лохмотья?
— Оставь, отец, я должен спасти землю, где мы родились!
У Мануэла был заграничный паспорт, и он поехал в Лиссабон продлить его. Потом вернулся в свою нищую деревню, где теперь, когда выросли леса, каждую ночь был слышен волчий вой, и стал ждать. Через некоторое время Мануэл получил извещение и простился со своими. Его лицо сияло радостью.
— Крепче прижми меня к сердцу, сынок, больше не услышишь, как оно бьется! — сказал отец.
— Что вы! Я вернусь не позже, чем через полгода.
— Нет, больше я тебя не увижу! — отец плакал, крепко обнимая Мануэла и обливая его слезами.
Мануэл сел на попутную машину с тем же фибровым чемоданчиком, с которым приехал, — чужой, решительный и странно спокойный.
— Несчастен тот, кто родился португальцем, — воскликнул Жаиме.
— Много ты понимаешь! — огрызнулся дед. — Мы сами делаем жизнь. Если б не эти кровопийцы…
Они остались в старом домике ждать Мануэла, как спасшиеся в половодье остаются на холме, устремив взгляды на горизонт. Прошло два месяца, и надежды стали меркнуть, словно пламя во тьме. Потом три, четыре — видно, Мануэла что-то задержало. На пятый месяц, уже охваченные отчаянием, пошли на почту.
— Не пишет ваш сын, дядя Ловадеуш! Уехал и забыл. Там все другое.
Прошло семь, восемь, десять месяцев, год — они устали ждать. Иссяк тонкий ручеек надежды. Может быть, Мануэл умер, а может быть, его опять сманил сертан своей тишиной, своими громадными просторами, своим презрением ко всему, что лежит по ту сторону бесконечного горизонта.
Однажды вечером, когда Теотониу работал в поле, его вдруг охватил приступ ярости и отчаяния. Он упал на землю, вцепился в нее руками и застонал, осыпая голову
